Василий Аксёнов

1
За что,  не  знаю,  такого  тихого человека, как я,  выгонять из  дому?
Бывало, когда  сижу в  комнате,  у  калорифера  и читаю книги по  актерскому
мастерству,  когда  я  вот так  совершенствуюсь в  своей  любимой профессии,
слышно,  как вода из крана капает,  как шипит  жареная картошка, ни сцен, ни
скандалов, никому не мешаю.
А если и задержусь где-нибудь с товарищами, опять же возвращаюсь  домой
тихо, без сцен, тихо стучусь и прохожу в квартиру бесшумно, как кот,
Короче, выдворила.  Распахнула  передо  мной двери  в  пространство,  в
холодеющий  воздух,  на  Зубовский  бульвар; и,  поджав  хвост,  двинулся  к
Кропоткинскому метро, по пустой улице, куда  --  неизвестно; ах, мне ведь не
восемнадцать лет, и зима на носу; только и успел я собрать все  свои справки
и диплом.
Я шел с портфелем, в котором только бумажки и белье, поводя трепещущими
ноздрями, унося  в себе  все  обиды и раннюю язву  желудка, кариозные зубы и
здоровые, одну золотую коронку и запас нерастраченного темперамента;  нервы,
нервы, сплошная нервозность,
Вы   знаете,   когда   возникает   заколдованный    круг   человеческих
недоразумений,  тут уже  ничего вам  не  поможет — ни  трезвый рассудок, ни
проявления нежности, ничего, Даже общественный суд,
"Эх, Соня, Соня", — думал я,
Короче, стою  я  один  на  Пушкинской  площади,  Пальто уже  не  греет,
"Летайте самолетами, Выигрыш — время!"  Это написано над магазином  легкого
женского платья, Изящная фигура в прозрачном силоне, Доживу ли я до лета?
Потом погасла реклама "Аэрофлота", Александр Сергеевич Пушкин — голову
в плечи, пустынный вихрь на морозном асфальте — две легкомысленные девушки.
Эх, взяли бы  к себе,  только  для тепла, только для тепла,  и  ни для  чего
больше,  но  нет,  только  катятся и катятся золотые,  оранжевые, изумрудные
буквы по крыше "Известий", теплые радостные буквы, как последние искры лета,
как  искры  последней  летней  свободы: "Часы  в кредит  во  всех  магазинах
"Ювелирторга",
Вот это  идея,  подумал я, Пора  мне  ужа  завести  себе часики, чтобы,
значит,  они тикали и  вселяли бы в мою душу гармонию и покой, К  счастью, я
увидел  скульптора  Яцека Войцеxовского. Яцек шел по  другой  стороне  улицы
Горького,  медленно двигался, как большой усталый верблюд. Заметил я, что он
уже  перешел на зимнюю  форму  одежды. Отсюда, через улицу, в своем  шалевом
воротнике, он выглядел солидно и печально, как большой художник, погруженный
в  раздумья о судьбах мира, по меньшей мере, и уж никак не  о кефире и булке
на завтра.
— Яцек! — закричал я, — Яцек!
— Миша! — воскликнул он, подошел к краю тротуара, занес свою  большую
ногу и, глубоко вздохнув, как большой верблюд, двинулся вброд.
Короче, поселился  я у него в студии, Днем я  все шустрил по Москве,  а
вечера коротали вместе. Разговаривать нам с ним  особенно не  о чем было, да
из-за холода и рта раскрывать  не хотелось, Мы  сидели в пальто  друг против
друга и глядели в пол, сидели в окружении каменных, и глиняных,  и гипсовых,
и деревянных чудищ и прочих его польских хитростей и думали думу.
Вообще, дела у Яцека были далеко не блестящи: он запорол какой-то заказ
и  поругался  со всеми  своими начальниками. Такой  человек — день  молчит,
неделю молчит, месяц, и вдруг как скажет что-нибудь такое — все на дыбы.
Да, дела наши  были далеко не  блестящи. Короче, ни угля, ни  выпивки и
очень небольшие средства для поддержания жизни,
— Вот сегодня я бы выпил, — как-то сказал Яцек,
—  Ах, Яцек, Яцек. — Я  стал ему рассказывать, какие вина  выставлены
нынче в Столешниковом переулке.
Вина эти  -- "шерри-бренди", "камю" и "карвуазье", "баккарди", "кьянти"
и "мозельвейн" —  в  разнообраз-ных заграничных бутылках  мелькали  в окнах
роскошно-го этого переулка, и вместе с  пышечным  автоматом,  где  плавали в
масле янтарные пышки, вместе  со снегопадом мягкой сахарной пудры, с клубами
кухонного пара  из кафе "Арфа", с  чистыми, как голуби, салфетками ресторана
"Урал", с застекленной верандой этого ресторана, где за  морозными разводами
светились розовые лица моих  веселых современников, — ах,  вся эта  сладкая
жизнь была нам сейчас недоступна.
— Я  бы  сейчас  и от  перцовки  не отказался, — проскрипел Яцек.  --
Перцовка — це добже.
Опять мы замолчали. Яцек,  король своих уродов, сидел, скрестив крупные
пальцы, и смотрел на кафельный пол, а уроды его, бородатые каменные мужики и
грудастые  бабы,  маленькие и  большие, прямо-таки  горой вздымались  за его
спиной, прямо как  полк, только бы  дал  он приказ--и они тронутся в  поход,
пугая приличных людей;
Года два назад в Доме журналистов кто-то болтал, что  Яцек почти гений,
а если еще  поработает, так и вообще  гением  сделается,  но  сейчас  он  не
работал и даже не смотрел на своих уродов. Кажется, он был в оцепенении.
Я тоже был эти дни в каком-то  оцепенении,  но все же днем  я безвольно
метался  по  массовкам  и,  пользуясь могуществом знаменитых  своих  друзей,
зарабатывал иной раз трешницы. Все же я помнил, что мне надо питать и себя и
Яцека.

А он ничего не помнил, так и сидел день-деньской в своей дорогой шубе и
смотрел  на кафель. Лишь иногда вставал, чтобы  разогнать кровь по стареющим
жилам. Вот  только сегодня  он высказался насчет выпивки, и я этому был рад,
даже при отсутствии реальных надежд,
— Может быть,  поедем к кому-нибудь,  Яцек? —  спросил я, — В  конце
концов...
— Отпадает, — сказал он и встал.
Я посмотрел на него снизу, увидел, какой он боль-шой и почти великий, и
понял --действительно, ездить к  кому-нибудь ему не  пристало. Да я и сам не
любитель таких занятий. Тяготы жизни  еще не сломали мою  инди-видуальность.
Сам я  могу угостить,  когда при  деньгах, никогда  не скуплюсь, но ездить к
кому-нибудь и сшибать куски — экскьюз ми!
А Яцек  что-то заходил-заходил, задвигался  и вдруг  нырнул в  каменные
свои джунгли, в пещеру, в дикий этот храм, замелькала по обширной студии его
каракулевая шапка,
Он появился, таща в руках, как охапку дров, три не-большие фигуры — по
полметра примерно длиной.
— Вот,  -- сказал  он, —  давай продадим эти вещи. И поставил одну из
фигур   на   пол.  Это  была  небольшая  женщина,  сидящая  по-турецки,  шея
длинная-длинная, маленький бюст, а  ножищи очень  толстые, непропорционально
развитые ноги.
— Ранний период, — сказал Яцек и покашлял в кулак, Может быть, раньше
это  была  сравнительно  прилич-ная  скульптура,  но,  пройдя  через  разные
яцековские пе-риоды, стала она темной, пятнистой и в трещинах,
Яцек очень волновался. Он ходил вокруг фигуры и вздыхал.
— Да-а, — сказал я. — Продашь ее, как же.
— Знаешь, — шепнул мне Яцек в волнении, — это ши-карная вещь.
— Так она же вся в трещинах.
— Миша, что ты говоришь? Ведь это же от холода. В тепле она согреется,
и трещин не будет.
— А почему шея такая длинная?
— Ну, знаешь,-- взревел он. — Уж от тебя я этого не ожидал!
—  Тише, Яцек, дорогой, —  сказал я.  -- Не  кричи на меня. Я, может,
больше тебя заинтересован, чтоб про-дать, но трещины...
— Я их сейчас замажу! — закричал он и вмиг замазал эти трещины.
Ладно,  мы  пошли. Завернули эти  фигурки  в  старые  номера "Советской
культуры" и направились на улицу.
Мы направились  во  Фрунзенский район, как в наибо-лее культурный район
столицы. Густота интеллигенции в этом районе необычайна. Говорят, что на его
террито-рии проживает до двухсот тысяч одних доцентов.
В  общем  так: по лунным тихим  переулкам, минуя шумные магистрали,  по
проходным  дворам, известным  мне с детства, а  также  по работе в кино, под
взглядами  теплых  окон  интеллигентских  жилищ,  торопливыми  ша-гами  мимо
милиции, фу...
Как-то  так  получилось,  что  в  ваянии  до  того  времени  я  еще  не
разобрался.  В музыке я понимал кое-что, умел отличить адажио  от скерцо,  в
живописи — масло от гуаши,  а в скульптуре для меня что глина, что алебастр
— все было одно. Только знал я, что Яцек — великий че-ловек.
—  Произведение  выдающегося  скульптора,  реэми-гранта  из   Западной
Боливии.  Использованы  мотивы  мест-ных  перуанских   инков,  --  сказал  я
отставному  интендан-ту,  каптенармусу,   крысолову,  Букашкину-Таракашкину,
ехидному старичку.  --  Импорт, --сказал я ему.  -- Не же-лаете? За  пятерку
отдам.
Таракан Тараканович поставил женщину с замазанны-ми трещинами на коврик
в своей прихожей, поползал вокруг и сказал:
— Похоже на раннего Войцеховского.
— Яцек! — закричал я, выбежал на лестницу, стащил вниз своего друга и
показал ему в открытую дверь на ползающего старичка.
—  Куда ты меня  привел,  Миша, — слабо  пролепетал Яцек,  -- это  же
академик Никаноров.
Да, попали мы на  академика, как  раз по изобрази-тельному искусству. И
вот академик Никаноров накиды-вает пальтишко и требует его в студию свезти.
В студии Яцек стал  ворочать своих каменных ребят,  а я  ему помогал, а
академик Никаноров сидел на помосте в кресле, как король Лир.
— Давно я к вам собирался, — говорил он, — давно.  Очень  давно. Ох,
давно. Давным-давно.
Он  восхищенно подмигивал мне и тайком любовно кивал на Яцека, а у меня
сердце прямо кипело от гор-дости.
— Это все старые вещи, — сказал Яцек и снял с го-ловы каракуль. —  Я
уже год не работаю.
— Почему же вы не работаете? — спросил академик Никаноров.
— А вот  не хочу  и не работаю,  -- ответил  Яцек, по-ложил  локоть на
голову одному своему мужику и стал смотреть в потолок.
Академик Никаноров восхищенно затряс головой, подмигивая мне.
— А самодисциплина, Войцеховский, а? — строго вдруг сказал он.
— Мало ли  что, — сказал Яцек. — Не  хочу  -- не рабо-таю, захочу —
заработаю. Хоть завтра.
— Какая  луна  нынче  синяя, — сказал академик Ника-норов,  глянув  в
окно.

2

Так.  Жизнь стала  налаживаться.  Топливо.  Пища. Ака-демик Никаноров с
товарищами  закупил у нас ряд работ. Работать Яцек еще пока не начал, но все
же пальцами Стал чаще шевелить, видимо обдумывая какой-то  замы-сел. А  я по
хозяйству хлопотал:  ну там  стирка, мелкий  ре-монт  одежды,  приготовление
пищи, уборка, то, се, дел хватало.
Вдруг однажды он встряхнулся, ножищами затопал, встал и сказал:
— Пойдем, Миша, до  ресторации. Мы с тобой деяте-ли искусств и обязаны
вечера в застольной беседе про-водить. Освежи, — говорит, — мне костюмчик.
Глазам своим не верю — Яцек  снимает шубу,  пиджак,  брюки  и начинает
делать гимнастику.
Тут я развил  бешеную деятельность. Быстро утюгом освежил наши костюмы,
галстуки, подштопал носки. Вы-
рядились мы и отправились в Общество Деятелей Ис-кусств — ОДИ,
Ресторан этот  очень шикарный: в нем красный цвет соседствует с черным,
но главенствует голубой, в нем бамбуковые  нити  трещат,  как в тропиках,  а
глаз успокаи-вает присутствие скромных берез, в нем вам поднесут по-свойски,
как  в семье, и стряхнут мусор со стола, и ни-кто не гаркнет  -- сходи домой
переоденься!
В некоторой степени теснота  локтей за длинным сто-лом, дележ  нехитрой
закуски, жюльен там или филе по-суворовски, мерное течение диалогов и веские
репризы, круговая чаша и шевеление под столом знакомых добрых ног — все это
в некоторой степени нужно для нервов. А то бывает, что к вечеру нервы шалят,
и начинаешь что-то считать, то ли годы, то ли обиды...
Мне  тридцать  пять лет,  а  по  виду и сороковку  можно  дать. Друзья,
которых  давно не видел, говорят:  "Мишу  Корзинкина прямо не узнать. Жуткий
какой-то  стал. Все это так,  но я часто, знаете ли, ловлю  себя на каких-то
странностях.  К примеру, собираются  за  столом люди мо-его возраста, а то и
гораздо моложе мужчины, и говорят о знакомых и понятных мне вещах, и вдруг я
ловлю себя на  том,  что чувствую  себя  среди них как ребенок, что  все они
знают то,  чего не знаю я. Лишь одна мысль утешает: а вдруг и  каждый из них
чувствует себя ребенком в об-ществе и только лишь притворяется так же, как я
притво-ряюсь?  Может  быть,  каждый только пыжится  в расчете, чтобы  его не
сбили с копыт?
В ресторане  первым делом мы увидели  Игорька  Бар-кова, и к  нему мы с
Яцеком и подсели.
— Как дела?  -- спросил Игорек, крутясь на  стуле, сверкая глазами  то
вправо, то влево.
— А тебя  можно поздравить? — спросил я его. На прошлой неделе Игорек
(он режиссер) получил в Сан-Франциско премию "Золотые ворота" и прилетел
домой уже лауреатом.
—  Да,  --  сказалИгорек. — Спасибо,Яцек,  -- сказал он.  --  Ты  мне
пятерку не займешь? Батюшки! — закричал он. — Ирка появилась!
Сквозь  щелканье бамбука под кривыми зеркалами и декоративными  глыбами
прошла Ирина Иванова, наша

Мировая звезда,  высокая  прекрасная девица, вся  на винте. Шла она без
лишних слов, лишь юбка колыхалась на бедрах, привет, привет, да и только.
Увидев Баркова, она присела к нам, и Игорек нас по-знакомил.
Год был на исходе. Выходит,  значит, так: от  снежных колких буранов  к
весенней  размазне, а потом  к шелестя-щей велосипедной команде на просохшей
мостовой,  ОТ  духоты наемной нашей  дачи и от трясины пруда,  от Сонечкиных
осенних страстей к позднему моему изгнанию, от бед и унижений к знакомству с
Ириной Ивановой?
— Я хочу вас ваять, — сказал Яцек Ирине.
— Валяйте, — сказала Ирина и  повернулась ко мне: — А  вы тот  самый
Корзинкин?
Не знаю уж, что на меня нашло, но только не  мог  я терпеть насмешек от
Ирины Ивановой.
—  Какой это тот самый? — воскликнул  я. —  Что  это значит  --  тот
самый? Все  это ложь! Никакой я  не тот са-мый! Я сам по  себе,  без них без
всех, и вовсе я не тот самый!
—  Успокойтесь, —  шепнула  мне Ирина  прямо в лицо, прямо в  глаза и
погладила  по  щеке. — Миша, что  вы? — Она встала и сказала  громко: — Я
приду  через пятна-дцать минут, и  мне бы хотелось, Миша,  чтобы вы  за  это
время переменили обо мне мнение в лучшую сторону,
Ушла.
— Она хорошая? — спросил я Игорька,
— Ты что, слепой? Девица первый класс.
— Но хорошая? — переспросил встревоженный Яцек.
— Не знаю, — промямлил Барков. — Меня она не вол-нует,
—  Яцек!  --  крикнул я.  --  Посмотри  на  этого сноба!  Весь мир она
волнует, а его нет. Барков засмеялся:
— Да не, ребята,  вы меня не  так поняли. Она меня не  волнует в плане
кино,  вот что. Он пригнулся к  столу и зашептал,  смешно и быстро перемещая
зрачки то впра-во, то влево:
— Ведь  я  же хочу  все  перевернуть,  вот в чем  дело. Все  наоборот,
понимаете? В том числе и женский тип — назад, бежать от всех этих эталонов.
Как Антониони с  Моникой Витти. Только я  и этого паренька хочу перевернуть,
понятно? Все перевернуть вверх дном.
— Кого же ты будешь сейчас снимать, Игорек? — спросил я.
— Не знаю пока,  но только  Ира Иванова меня теперь не волнует. В этом
плане.
Он стал рассказывать,  что уезжает  на  днях со своей  группой на Южный
берег  Крыма и там начнет  снимать что-то такое замечательное, никем еще  не
виданное, что-то такое... сам он еще не знает что.
— Сними меня, Игорек, — попросил я его.
— Ты лучше, Миша, иди ко мне администратором. Он засмеялся.
— Нет, — сказал я, — об  администраторе не  может быть и речи, а вот
ты лучше сними меня в какой-нибудь роли.
Игорек опять засмеялся, а Яцек обиделся за меня и перешел на "вы".
—  Почему же вы не хотите снять Мишу?  -- сказал он. — Чем же он хуже
других? Я вот, к примеру, соби-раюсь его ваять.
— Ладно, — засмеялся Барков. — Сниму тебя в эпи-зоде. Рта не успеешь
открыть, как я тебя сниму.
— Напрасно ты так относишься к эпизодам, — упрек-нул я  его. — Ты бы
посмотрел на Феллини. Какие у него эпизоды!
—  Сниму тебя с блеском,  -- сказал  Игорек. — А Фел-лини у  меня еще
попляшет.
Подошла Ирина и присела рядом со мной.
— фу, — сказала она, — вы бы хоть бутерброд мне сделали, Миша.
Я быстро состряпал  ей  бутерброд  с  кетой,  а сверху  положил  кружок
парникового огурчика и зеленый листо-чек для красоты.
— И воды налейте, — попросила она.
Я  налил ей  боржома и положил в фужер ломтик ли-мона. Она с удивлением
посмотрела на меня и вдруг ска-зала такую штуку, что  я  чуть не поперхнулся
коньяком,
— Как ловко вы это все делаете, Миша, —  сказала она. — Вам бы мужем
моим быть,

Барков засмеялся, а мы с Яцеком так и уставились на нее.
— Все время хожу голодная, — пожаловалась Ири-на. — Мужа выгнала, со
свекром поссорилась, а сама, идиотка, ничего себе сварить не умею.
Она расплакалась.
Барков улыбался.
А мы с Яцеком чуть с ума не сошли,
— Ирина, что с вами? Скажите! Не делайте нам больно.
— Муж  -- тунеядец, свекор — педант, а сама я дура, одна-одинешенька,
—  пожаловалась она сквозь слезы. По-том  встала и сказала нам с Яцеком: —
Проводите  меня, друзья.  Миша, если можно,  заверните это  филе  для меня в
салфетку. Спасибо.
Мы вышли втроем на улицу Горького. Моментально все пижоны положили глаз
на Ирину и поплелись за на-ми, держась на расстоянии, словно  стая трусливых
вол/ ков. Знают, что с Корзинкиным шутки плохи.
—  Как странно устроена жизнь, — говорила Ирина,  -- человек, который
красив, умен и известен, может быть одинок.
При этом один свой зоркий глаз она повернула ко мне.
— Покажите,  пожалуйста,  ногу,  -- попросил ее Яцек, — поднимите  ее
чуть-чуть.
— Оп-ля! — сказала Ирина и приподняла ногу, как цирковая лошадка.
— Интересно, — сказал  Яцек, мгновенно и гениально уловив особенности
ее ноги. --Очень интересно. Что-то есть. Можете опустить.
Мы пошли дальше.
— Послушайте,  Ирина, э-э,  не  знаю  вашего отчест-ва,  --  церемонно
заговорил Яцек,  --Ирина  Оскаровна,  у меня  есть  конкретное  предложение.
Приходите ежеднев-но к нам в  студию. Я буду вас ваять, а Миша позаботится о
еде. Конечно, пища у нас не изысканная, но все-таки он что-нибудь приготовит
из полуфабрикатов. Каждый день будете сыты.
— Гениально! — радостнозакричалаИрина. — Бог мне вас послал, друзья.
А вас, Миша, особенно, — шепо-том сказала она мне.
Мы  подошли к ее огромному мрачному дому, по-строенному  еще  в  период
расцвета культа личности. Дом  весь был  темным, лишь на  одиннадцатом этаже
светилось  одинокое оконце, да и то  зашторенное, задрапирован-ное,--это  ее
свекор, кабинетная крыса, мучитель, паук, занимался наукой.
— До свидания, до завтра, — сказала Ирина. — Кстати, Миша, передайте
мне мое филе.
Какой я  балбес  -- чуть было не забыл про филе!  Су-дорожно я выхватил
его из кармана и протянул ей. Она положила филе в сумочку.
— Спасибо за  все, —  сказала  она и  пошла к своему дому,  а снежная
поземка подметала перед ней тротуар.

3

На следующий день Ирина пришла в студию и после этого стала  появляться
у нас ежедневно.
Она  сидела в кресле  на помосте, выставив  свои ноги, а руками изредка
шевелила, переворачивая страницы книги.
А  Яцек  в  брезентовой  робе бродил вокруг  помоста, зорко разглядывая
детали ее тела, возвращался  к гигант-ской уродливой глиняной глыбе, колотил
по ней какой-то палицей, снова делал обороты вокруг Ирины и бормотал:
— Бардзо ладне, бардзо добже.
А  я тем  временем  хлопотал по хозяйству. Я поджари-вал  полуфабрикаты
так,  что  они  прямо  подпрыгивали  на  сковородке.  Я  изобрел  даже  свой
собственный  замеча-тельный  соус. Могу поделиться рецептом. Скажем, если вы
отварили курицу, вовсе не обязательно выливать буль-ончик, вы кладете в него
пять ложек крахмала, пять ло-жек сахара, пять ложек  соли, пять ложек перцу,
два ста-кана томатного  сока, мелко-мелко  нарезанный  лимон, стакан молока,
баночку горчицы, пару  лавровых листиков, выжимаете туда же тюбик селедочной
пасты, всю эту смесь доводите до  кипения,  швыряете  туда горсть мас-лин, и
соус готов.
В   своей   жизни  я   немало  переменил   профессий.   Был,  например,
краснодеревщиком. Если  спросите  меня, ка-кую я делал мебель, я вам отвечу,
что еще в 1946 году я

делал модерн, у меня было чутье. Был я, например, в Ри-ге  инженером по
портовому оборудованию, да мало ли еще кем. Везде я добивался успехов, как и
сейчас  в кули-нарии. Я мог бы не знать  никаких бед,  если  бы не посвя-тил
свою   жизнь   искусству,   точнее,   самому   сложному   и   важному   виду
искусства--киноискусству.
—  Миша, — говорит  мне Яцек в процессе  работы, —  не увлекайся. Ты
ведь так задушишь нас запахами.
А Ирина только кротко  мне улыбалась с помоста. Ве-ла она себя в студии
тихо, как голубица, все поедала, не капризничала.
— Никогда  мне  так  хорошо  не  было,  как  сейчас,  --  говорила она
вечерами, когда я провожал ее до дому.
Установились уже тихие морозные вечера с луной, и мы проходили с Ириной
вдоль московского декабря мед-ленно и спокойно.
Обычно она говорила примерно так:
— Как понять отношения между людьми, Миша? Вы не можете мне сказать? Я
много  думаю об  Отношениях между  людьми,  об  отношениях между  мужчиной и
жен-щиной. Вы,  Миша, никогда не  задумывались об  этом? Вот, например,  что
лежит в основе любви --уважение или физическое влечение? По-моему, ни то, ни
другое. По-моему, в основе любви лежит интуиция. А вы как ду-маете?
А я говорил примерно так;
—  Человек соединяется с человеком, как берега соединяются, к примеру,
рекой.  Знаете,  Ирина, сближение  умов неизбежно,  как столкновение Земли с
Солнцем, Человек  человеку не волк, это глубокое заблуждение там, на Западе.
Люди похожи на чаек, Ирина...
Однажды она сказала, повернув ко мне свой круглый внимательный глаз:
— Миша, вы настоящий джентльмен.
— Что вы говорите? — опешил я.
— Вы так ведете себя со мной — жалобно сказала она.
— Как?
— Вы немножечко, хоть самую чуточку можете быть... ну...  ну чуть-чуть
со мной не таким?..
Мы стояли возле витрины какой-то булочной, и вдруг
я увидел наши  отражения. Я увидел ее тень, тонкую и  высокую,  которая
увенчивалась огромным контуром  за-граничной белой папахи,  и свою небольшую
тень, конту-ры старой яцековской шапки, полукружия ушей...
Знаете, тут пронзила меня нехорошая мысль: "Ирина смеется надо мной!"
Как прикажете иначе объяснить наши отношения! Да-вайте посмотрим правде
в  глаза.  Внешне  я  не  блещу осо-бенной  красотой, положение мое довольно
странное, одежда с каждым  днем ветшает, здоровье паршивое, что  я такое для
нее?  Я  испугался  вдруг,  что все  это длитель-ный розыгрыш  каких-то моих
жестоких друзей.
Той  ночью я прибежал в студию и сказал  Яцеку, что больше так не могу,
что на этой неделе обязательно ку-да-нибудь уеду:  или завербуюсь в Арктику,
или в  Афри-ку, или отправлюсь  в Целиноград, куда давно уже зовет меня один
друг, который нашел там свое счастье.
Я задыхался, воображая себе все фантастическое ко-варство Ирины.
Яцек волновался вокруг меня, даже поставил кофе на газ. Он убеждал меня
принять люминал и соснуть, гово-рил, что Ирина любит меня, что она разгадала
во мне на-стоящего человека, но что мне были его утешения!
—  Вот  телеграмму тебе принесли, Миша, —  сказал Яцек так, будто все
мое спасение в этом клочке бумаги.
Телеграмма была от Баркова, с Южного берега Крыма.
В  телеграмме  значилось: "Вызываетесь  на  пробы  роль  Конюшки группа
Большие качели Барков".
"Вот  что  значит друзья, — подумал я,  рухнув в  крес-ло. —  Вот что
значит  настоящий  Друг  Игорек, слово у него не расходится с  делом. Обещал
вызвать — вы-звал. Крепкая мужская дружба". Я показал телеграмму Яцеку.
— Ну, Миша,  поздравляю тебя!  -- обрадовался он. —  Может  быть, это
начало, а?
Полночи мы рассуждали о моем предстоящем отъез-де и о роли Конюшки. Что
это  за роль? Может быть, роль "маленького человека", обиженного судьбой, но
сохра-нившего в душе рыцарский пыл и благородство?
— Завтра мы с тобой идем по магазинам, — сказал  Яцек, —  ты  должен
экипироваться. Не можешь ведь ты ехать на Южный берег в таком виде.
Утром  он  по  моему  поручению позвонил  Ирине,  ска-зал,  что  сеансы
временно прекращаются по причинам творческого характера.
— А  как Миша?  --  услышал  я  из-за плеча Яцека дале-кий, словно  из
космоса, голос Ирины. — Вчера он был странным, и я вела себя неумно.
Поверите ли, мне захотелось вырвать у Яцека трубку и прокричать  Ирине,
чтобы она бросила свои шутки,  меня  не  обманет  печальный блеск ее больших
глаз, я  знаю,  она  актриса,  но я-то тоже не  дурак, зачем  ей  нужны  мои
стра-дания, зачем, пусть она возвращается к своим ловеласам из ОДИ, я  с ней
больше не  встречусь, может быть толь-ко тогда, когда мой  Конюшка прогремит
на весь мир и...
— А Миша вам завтра позвонит, — сказал Яцек и по-весил трубку.
Вечером  я уезжал в  Крым. Я  оказался  один  в  четырех-местном  купе.
Печально я  стоял в  проходе почти пустого  вагона и смотрел на перрон,  где
топтался Яцек. Он храб-рился и улыбался,  а я с острой печалью думал, как он
тут останется один, кто за ним будет следить.
Я потянул на себя стекло, и оно неожиданно подалось.
— Едешь, как бог, — жалобно улыбаясь, сказал Яцек.
— Яцек,  --  сказал я, —  будешь жарить пельмени, пере-ворачивай. Это
очень просто  --вываливаешь  на  сково-родку,  кладешь  кусок масла,  сольцы
немного, и все. Глав-ное --переворачивать.
Оба мы заплакали.
— И ничего не говори ей, — крикнул я. — Ничего! Поезд тронулся.

4

В Крыму  поджидали меня чудеса. В Симферополе хлестал сильный  морозный
ветер, не было  ни единой пу-шинки  снега, а холодней,  чем в Москве. Там на
вокзале полсотни  таксистов бросились ко мне. Все они,  видно, были с Южного
берега,  потому  что  клацали  зубами,  сви-стели  носами,  крепко  крякали,
выражались, предлагали услуги.
Выставив  вперед свой  портфель, я пробился  сквозь их  заслон и  сел в
троллейбус.
Троллейбус пересек город (Симферополь), потом об-ширную равнину и полез
в горы. Спокойно  он лез  все выше  и  выше  и на перевале влез в  густейший
туман, как  будто он был не  нормальный городской троллейбус, а какой-нибудь
вездеход.
Все еще в тумане, я почувствовал, что теперь он идет вниз, как самолет.
Он  все полз и полз вниз,  как  вдруг ту-ман отстал от  нас, и внизу во  всю
ширину, как в панорамном кино, открылся перед нами рай земной.
Это просто  было что-то  удивительное  --  синее море почти от  неба  и
знакомые по  открыткам склоны зеленых гор. Солнце сразу так  нагрело стекла,
что  прямо  хоть  раз-девайся.  А спустя  некоторое  время  внизу  появились
ско-шенные под разными углами крыши  того города и бе-лые массивы всесоюзных
здравниц. Вскоре совсем мы снизились и покатили уже по городским улицам, как
и полагается троллейбусам, мимо стеклянных шашлычных, чебуречных, бульонных,
пирожковых, совсем безлюдных, что тоже было чудом.
Когда я вылез из троллейбуса, голова у меня закру-жилась: такой крепкий
и  пахучий был здесь воздух. Бы-ло вовсе не  так жарко, как в троллейбусе, а
даже не-сколько зябко, но солнце светило,  где-то  близко  бухало море, а на
каких-то пышных деревьях голубели какие-то цветы.
В  киоске "Союзпечать" выставлены были карточки киноартистов. Я подошел
и  посмотрел  на них  как  на  что-то близкое  и родное. Миша Козаков,  Люда
Гурчен-ко,  Кеша  Смоктуновский  -- все друзья  мои и коллеги. Сердце у меня
екнуло, но все-таки я спросил:
— А есть у вас фотопортрет Ирины Ивановой?
— Иванову расхватали на прошлой неделе, — сердито сказала продавщица.
— С парусного судна "Витязь" кур-санты всю Иванову разобрали.
"Вот,  -- подумал  я,  --  курсанты  с  парусного судна "Ви-тязь". Юнги
Билли. Гардемарины. Полюбила я матроса с голубого корабля. Вот".
И, все забыв, поставив на этом точку, спалив  за собой мосты и корабли,
я легко зашагал  по  чистым  и  малолюд-ным  улицам  этого города. Ноги  мои
приятно шерстила ткань иорданских брюк.
Вчера в комиссионном магазине закупили мы с Яце-ком для меня уникальную
вещь--иорданские брюки.  У кого еще есть такие брюки, хотел бы я знать. Один
только  Миша  Корзинкин ходит в иорданских брюках. Швы, правда, слабоватые у
этих брюк,  но зато  впереди  у них,  извините,  молния,  а  не какие-нибудь
вульгарные пу-говицы.
Навстречу мне шла высокая толстая старуха на тон-ких каблуках.
— Простите, — обратился я к  ней, —  не знаете  ли вы  случайно, где
здесь размещается киногруппа "Большие качели"?
— У-тю-тю-тю, —  сказала она, вытянув ко  мне  свои губы,  -- сделай,
маленький, два-три шага ножками топ-топ и прямо упрешься.
Я ускорил шаги  и оглянулся. Старуха, смеясь,  смотре-ла  мне  вслед  и
качала  головой  с  ласковой укоризной,  как  будто  застала  на  фривольных
шалостях.
Теперь  навстречу мне бежала собака,  худая, черная как ночь, перебирая
длинными  заплетающимися  лапами, с  глазами вроде бы покорными,  а на самом
деле лживы-ми и коварными.
— Не бойся, песик, — сказал я, — не обижу.
— Ррры, — мимоходом сказала мне собака.
— Рекс,  лете гоу! — послышался голос  старухи. Собака, как обезьяна,
пошла за ней на задних лапах.
—  Кто  сказал  "ры"?  --  спросил,  высовываясь из па-латки,  толстый
ювелир.  --  Вы,  молодой  человек? А? Часы починим?  Комната  нужна?  Почем
иорданские брючки? Продашь?
Все в  этом городе было  романтично и загадочно, как в сказках датского
писателя Андерсена.
Вскоре я вышел на набережную,  где море бухало и взлетало над парапетом
метров на пять. На набережной тоже было  малолюдно, бродило несколько  синих
пиджа-ков  и  зеленых кофт,  но ожидалось пополнение — к порту в  это время
подходил греческий лайнер "Герострат" с ту-рецкими туристами на борту.
На  скамеечке  сидел  одинокий  молодой  человек  с  кни-гой,  по  виду
студент-заочник.
—  Простите, —  обратился я к нему, —  вы  случайно не  знаете,  где
размещается киногруппа "Большие качели"?
— Садитесь, — сказал он, быстро взглянув на меня.
Я сел рядом с ним.
Студент  открыл книгу  и  углубился в  нее,  странно ше-веля  при  этом
локтем.  Иногда он бросал  на меня  быст-рые,  как молния,  взгляды и  снова
углублялся.
—  Качели?  --  спросил  он. —  Большие? —  повторил он вопрос через
минуту.  --  Киногруппа  "Большие  качели",  так  вы  говорили?  --  любезно
осведомился  он  еще через минуту  и протянул  мне  сложенный вдвое листочек
белой  бумаги,  на  которую был наклеен мой характерный про-филь.  -- С  вас
пятьдесят копеек, — улыбнулся он.
— Вы  очник  или заочник?  --  спросил  я,  отдавая ему  свою  тяжелую
полтину.
—  Конечно, заочник, —  сказал он. — Готовлюсь к сес-сии. А "Большие
качели" — вон они толпятся.
— Я артист, приехал сниматься, — сказал я.
— А-а, ну-ну, — сказал он, потеряв уже ко мне инте-рес.
У  входа в гостиницу толпились  "Большие качели".  Ни-чего  они  в этот
момент  не  снимали,  а  лишь о чем-то яростно спорили,  размахивали руками,
показывая на  не-бо, на  море, на  солнце, на горы,  на "Герострат".  Барков
стоял,  засунув  руки в  карманы джинсов,  шмыгал  носом  и,  видно,  что-то
напевал.
— Смотрите,  кто  приехал! — закричал он,  заметив меня. —  Мишенька
приехал! Миша, поцелуй меня! Ну, те-перь дело у нас пойдет — Миша Корзинкин
приехал!
И все зааплодировали мне, заулыбались, после чего я крепко, как мужчина
мужчине, сжал ему руку и шеп-нул:
— Спасибо,  Игорь. Ты меня  так выручил, как даже  сам не  знаешь.  --
Потом спросил его уже громко:--Ког-да дашь прочесть сценарий?
Барков  улыбнулся  и сказал быстро,  по  своему обыкно-вению  перемещая
зрачки то вправо, то влево;
— Когда  хочешь.  Вечером. А сейчас,  Мишенька, у ме-ня к  тебе особое
поручение. Понимаешь, надо съездить

на местную автобазу и попросить у них открытый "ЗИЛ". У них  есть один,
стоит без дела, нам  необходим, а они не  дают. Понимаешь, какое варварство!
Возьми у Раймана бумаги и отправляйся. Райман сам уже ездил, но они ему дали
от ворот поворот. Только на тебя надежда.
Я решил выручить Игорька и поехал в нашем "газике" на автобазу.
Директором  автобазы  оказался  мой товарищ  по  ар-мии,  по  службе  в
десантных войсках,  Феликс  Сидорых,  Мы  с  ним  когда-то  рядом  сидели на
дюралевой скамей-ке в "Ли-2". Вместе выходили из самолета, сначала  я,  а он
за мной.  Бывало,  висишь  на стропах,  а  Феликс  мимо  тебя  камнем  вниз.
Баловался он затяжными.
Сейчас   Феликс  стал  здоровым  краснорожим   боссом  килограммов  под
девяносто. Он бросил мои бумаги в ящик стола и заорал:
— Плевать я хотел на твои бумаги, Мишка! Ты лучше признайся, для  чего
тебе  машина,  а?  Ну, признавайся! Меня не проведешь, ну! Скажи честно — и
получишь. А? Зачем тебе она? Ну? Ну? Вижу тебя насквозь.
Я хитро подмигнул, и он, довольный, захохотал.
—  То-то!  Знаю я тебя! То-то и оно! Так бы сразу. Ска-зал бы  сразу и
получил  бы без всякой волынки. У-у,  шко-да! Мишка, Мишка, где твоя улыбка!
Забирай колымагу, если, конечно, заводится она.
К гостинице  я  подъехал  на  заднем  сиденье огромной открытой  машины
высотой с автобус. "Большие качели" не поверили своим глазам  и загудели  от
восторга.
Остаток дня и весь вечер  мы проездили с  Игорьком  в  открытой машине,
намечая  места  будущих  съемок.  Игорек  поднимался  в машине, одну ладошку
ставил себе над глазами, другую — на уровень  носа, за-мыкая таким  образом
пространство в широкоэкранным объектив.
— Просто будем снимать, Миша, —  говорил он, —  про-сто и элегантно.
Светло-серый, чуть мерцающий колорит.
Мы останавливались в узких  улицах  города, заходили во  дворы,  в  эти
маленькие  колодцы  с полусгнившими  галереями,  с пальмами  в кадушках и  с
кальсонами на ве-ревках.
— Хорошо, но не то. Не то, — бормотал Игорек"
— Вот это да!  -- вдруг вскричал он. На фоне  заката на большой высоте
трепетали между домами голубые дамские трусики.
— Вот это мы снимаем! Железно!
Поселился я в одной комнате  с  заместителем  директора  картины Иваном
Генриховичем  Лодкиным.  Это был человек  тонкой кости, изящного  склада, но
очень грубый в обращении.
—  Корзинкин!  --  орал  он  на  меня.  -- Опять в  носу ко-выряешься?
Сбегай-ка за пивом, олух царя небесного!
—  Стыдно, Иван Генрихович, — говорил я  ему. — Бес-чинствуете,  как
извозчик,
Ежедневно мне приходилось выполнять особые пору-чения Игорька. Без меня
у "Больших качелей" просто все валилось из рук.
—  Понимаешь, нужно мне организовать массовку из стариков, —  говорил
Игорек, — из одних только настоя-щих стариков с длинными белыми бородами.
И я как сумасшедший носился по городу в  поисках та-ких стариков. Нашел
двадцать семь человек. Хорошо,  что  помог мне  председатель местного совета
пенсионе-ров, второй муж моей тети Ани.
В другой  раз потребовалось шесть  виолончелей  и пять контрабасов. Тут
пришлось уламывать директора филар-монии, который, к счастью, был мне знаком
по прежней культпросветработе.
В таких  делах  проходили дни,  я сильно  уставал  и  да-же не  находил
времени, чтобы взять у Игорька сценарий и вжиться в образ Конюшки.
— Ничего, — говорил  Игорек, — через недельку все наладится, и тогда
у тебя будет время.
На  третий день к  вечеру я  вернулся  в номер. Лодкина, к  счастью, не
застал и рухнул на кровать, как обессилен-ный колосс.
Смертельно  я  устал и думал,  что сразу засну, но в го-лове у меня все
крутилась карусель: старики, виолонче-ли, бачки для полевой кухни, телефоны,
квитанции, ордера и что делать с аморальным гримером Чашкиным.
Я  уткнулся носом  в подушку, когда  вдруг рванули  дверь и послышалось
посвистывание Ивана Генриховича. Он хлопнул меня ладонью  по  одному месту и
сказал!

— Эй  ты Попа Новый Год, вставай! Ирина приехала,  ищет тебя по  всему
городу.
Я  вскочил  и дико посмотрел на Лодкина. Тот уже по-лулежал в кресле  и
ухаживал за своими ногтями.
— Цирк, — сказал он, — комедия дель арте.
— Где она?! — закричал я.
Лодкин пожал плечами. Я выбежал из гостиницы,
Был   воскресный  вечер,  набережная  наполнялась  на-родом.  Все  были
спокойны и веселы, один только я но-сился как бешеный из конца в конец, туда
и  обратно, от гостиницы до морского вокзала, по всем шашлычным, чебуречным,
бульонным, пирожковым. Ирины нигде не было. Отчаяние охватывало меня.
Вдруг я увидел ее. Она  сидела на гальке  под  парапе-том.  Она  сидела
одна,  пляж  был  пустынен на  всем  про-тяжении,  и  перед ней  было только
неспокойное древнее море и чайки, она сидела там, как Ифигения в Авлиде.
"Как я мог так поступить с ней? Какой  я  скот! Почему я не смог понять
ее? Почему я так ее унизил? Как я мог?" — думал я, проносясь над парапетом,
над пляжем, кружа над ней и снижаясь,
— Миша,  как вы  могли? — тихо  сказала она таким голосом, что у меня
остановился в организме ток крови.
— Можете ли вы меня простить? — спросил я.
— О  чем разговор? —  сказала она, вставая. — Пой-демте гулять.  Мне
здесь нравится. Здесь чудесно. Какой вы чуткий...
Знаете, может быть, я  излишне откровенничаю,  но во-лосы у нее в  этот
момент  развевались  под  ветром,  глаза  ее  сияли,  блестели  зубы;  готов
поклясться, что она была счастлива в этот момент нашей встречи.
Мы поднялись на набережную и тихо пошли по ней. Я позволил  себе  взять
ее под руку. Локтем она чуть при-жала к себе мою руку.
По набережной  шли изысканно элегантные греческие  моряки, они вели  за
руки робких турецких туристов, на-пуганных воскресным шумом этого города.
Солнце  все  норовило  сесть  за  гору,  но  каждый  раз  подскакивало,
накалываясь  на  кипарисы. Наконец — боч-ком, бочком  --  оно закатилось, и
сразу вспыхнули все
огни огромного "Герострата" и всех судов помельче и на башенных кранах,
и на столбах, и витринах, и в откры-тых кафе загорелись лампионы.
Вскоре мы  встретили  моего  родственника,  второго мужа  тети  Ани.  Я
познакомил его с Ириной, и мы остано-вились возле парапета.
Старичок этот одобрительно подмигивал мне, а по-том шепнул на ухо:
— А как же Сонечка? А, Миша?
— Соня оказалась непринципиальным человеком,-- шепнул я в ответ.
Старичок удовлетворенно кивнул, полуотвернулся  и, глядя на нас, быстро
заработал ножницами. Через мину-ту он протянул нам наши профили.
—  По  полтинничку  с носа,  -- сказал  он,  --  итого руб-лик.  Желаю
счастья.
Море раскачивалось все сильнее,  на верхушках  волн вспыхивали багровые
полосы и гасли, быстро стемнело, и из темной глубины стихии  доносилось лишь
глухое  нара-стающее животное урчанье,  и  во  мраке  плясали огоньки  малых
рыболовных  сейнеров,  и   даже   огни   "Герострата"   в  порту   чуть-чуть
покачивались.
Рядом с нами остановились два паренька в бушлатах, посмотрели на пляску
огней в темноте.
— Даст нам сегодня море свежести, —  сказал один  из пареньков, и они
пошли к порту, помахивая чемоданчи-ками.
— Как  это все удивительно, Миша! Как прекрасно!  -- сказала Ирина. —
Вам не кажется, что жизнь иногда мо-жет быть прекрасной?
— Мне кажется, — ответил я.
Вскоре  мы  встретили  Феликса   Сидорых,  Еще  издали  он  широко,  на
полнабережную, раскинул руки.
— Познакомься, Феликс. Это мой друг Ирина, — сказал я.
— А-ха-ха! —  захохотал Феликс, обнимая нас сразу вместе с Ириной. —
Теперь мне все ясно! Ясно — и точка! Полная ясность. Абсолютная видимость!
Он быстро вырезал наши профили и протянул их нам.

— Что это значит, Феликс? — в некоторой растерян-ности пробормотал я.
— Что все это значит?
— Это такая местная игра,  -- хохотал Феликс. — Мы здесь все вырезаем
друг  друга  профили. Кто быстрее вы-режет,  тот и получает  полтину. С  вас
рупь.
Мы простились с Феликсом и зашли в ресторан.
— Давай кутить, Миша,  -- предложила Ирина.  -- Кут-нем как следует, а
завтра я сниму деньги с аккредитива.
Мы заказали шампанского  и кетовой  икры. Икры ке-товой не оказалось, и
тогда  мы  заказали крабов. Крабы,  как выяснилось, тоже  кончились,  но был
мясной салат "ривьера", его мы и взяли.
— Та-ра-ра-ра, и в потолок вина кометы брыз-нул ток, — сказала  Ирина
и через стол протянула мне
руку.
В ресторане играл джазик — трое молодых  людей  -- труба, контрабас  и
аккордеон — и старик — рояль. Юношей все тянуло на импровизацию, а старик,
воспи-танный  в строгой курортной манере, этого не любил, воз-мущался, когда
они начинали импровизировать, и бро-сал клавиши.
Наконец заиграли  мелодию, которая, видимо, была по сердцу  старику. Он
забарабанил на  своем инструменте и запел с большим  энтузиазмом, подмигивая
нам и улыба-ясь.
— Пора настала, я пилотом стала, — пел старик во все горло.
Мы смотрели на него с восхищением и, когда он кон-чил, пригласили его к
столу. Старик  мягко спрыгнул  с  эстрады.  Видно, вся  жизнь его  прошла  в
ресторанах. При наличии галстука он был в войлочных домашних туфлях.
—  А  я  для  вас  и  пел,--сказал  он, принимая  бокал.  --  Вижу  --
интеллигентный человек сидит в иорданских брючках, дай, думаю, спою для него
и для дамочки. И  кроме того  -- сюрприз. Извольте,  с вас рубль.Он протянул
нам наклеенные на белую бумагу два на-ших профиля носом к носу, а сверху еще
были прири-сованы два целующихся голубка.  Как он мог смасте-рить эту штуку,
играя на рояле и распевая, это осталось тайной.
Я очень смутился  при  виде этого нескромного намека, а  Ирина положила
его в сумочку, загадочно улыбаясь.
В это время  под гром  всех инструментов, исполняв-ших какой-то  боп, в
зал  вошел Игорь  Барков и  вместе с ним  широкоплечий медлительный человек,
очень хорошо одетый. Они пошли к нам, подлаживая свою походку под ритм бопа.
— А, Ирка приехала, — сказал Барков.
— Я к Мише приехала, а не к вам, — возразила Ирина.
— Конечно, к Мише, — не стал спорить Барков. — Ми-ша — мое золотце.
—  Присаживайся, Игорек, — пригласил я, — и вы... —  Я посмотрел на
его спутника, не зная, как сказать: "това-рищ", "гражданин" или "мистер". —
И вы, синьор, присаживайтесь.
— Знакомьтесь, друзья, — сказал  Барков, — это италь-янский режиссер
Рафаэль Баллоне. Мы с ним года  два на-зад в Мар-дель-Плата мартини пили,  а
год назад на само-летном стыке в  Дакаре по бокалу  пива хлопнули.  Боль-шой
мой друг, прогрессивный художник.
— Очень  приятно. Рафик, — сказал тот и уставился на  Ирину, а Ирина,
как и полагается звезде, посмотрела на него, потом на кончик своего  носа, а
потом в сторону --проделала простейшую комбинацию с глазами.
Очень это мне не понравилось.
Игорек  пригласил  Ирину  на  танец, и,  пока  они  танцева-ли,  Рафик,
водрузив на нос очки, рассматривал ее.
— О,  какая замечательная девица, — обратился он ко мне, — я хочу на
ней жениться.  Она  будет  мой  жених. То есть нет. Женский  жених, как  это
по-русски? Да, невеста,  спасибо.  Она  будет  моя  невеста, а  я  жених, Вы
обратили  внимание  на  пропорции ее  тела?  Нет? Это  интересно-- абсолютно
идеальный масштаб длины ног и рук  и тела  и также точная обрисовка корпуса.
Только есть недоста-ток — немножко вот здесь, как это? Чиколотка, немнож-ко
чиколотка широковата.
— Вы подумайте  насчет  щиколотки, —  язвительно  ска-зал я  ему,  --
все-таки жизнь ведь жить.
Сердце  у  меня  заколотилось.  Неужели  она выйдет за  него, за  этого
человека из мира капитализма?
Подошли Ирина и Барков. Рафик снял очки.

— Ирина,  -- сказал он  торжественно, — я видел вас на  всех  экранах
мира в  черно-белом варианте  и вот сейчас наблюдаю  вас в объеме  и  цвете.
Предлагаю вам  стать  моей  женой. Я  прогрессивный  художник,  но  я владею
че-тырьмя кинофирмами и пятью виллами в разных курорт-ных районах мира.
За  столом  воцарилось  молчание,  все  поняли, что это серьезно. Ирина
молчала-молчала, а потом щелкнула пальцами и подмигнула мне:
— Миша, можно мне выйти за него замуж? От ваше-го слова зависит все.
—  Нет,  нельзя,  --  коротко  сказал  я, как  отрезал.  Ири-на весело
зааплодировала.
— Этот тип! — вскричал Рафик. — Что вы нашли в этом типе?
Ирина положила вилку и выпрямилась. Глаза ее гнев-но сверкнули.
— Что я  в нем нашла?--медленно проговорила  она.  --  Этот человек ни
разу не затронул мою честь! Барков захохотал:
— Ловко она тебе вмазала, Рафка!
— Ну ладно, ладно, — проворчал Баллоне, —  давайте не будем. Давайте
закажем горячее.
Когда принесли горячее, Игорек напомнил мне о завт-рашних делах, о том,
что надо на мебельную фабрику поехать за материалом для стройки на натуре.
— Когда это кончится? Что я вам, завхоз или адми-нистратор? — спросил
я,  а сам  уже соображал, кто  у ме-ня на мебельной  фабрике родственник или
знакомый, — Когда же я начну репетировать Конюшку и что это за роль?
— Да, что это за роль, Барков? — спросила и Ирина.
— Такаяроль, — замялсяБарков, — генеральская роль.
— Не маленького человека?
— Нет, наоборот.
— Я уверена, что Миша сыграет любую роль, — сказа-ла Ирина. — У него
есть талант и,  главное, большое серд-це. Не то что у некоторых, — добавила
она,
После ресторана я проводил  ее до гостиницы и под шум  прибоя поцеловал
ее руку, О!
Утром я проснулся  от тишины. Наши окна выходили к морю,  всегда  шумел
прибой, а сегодня полная тишина,  и Лодкин не сопел во сне, как обычно, и не
пускал пузыри ,
Я  подошел  к  окну  и  увидел  следующее: в  море  был  полный  штиль,
поверхность  его  находилась  в   самом   лег-чайшем  движении,  словно   от
поглаживания, и  лишь  кое-где  рябили пупырышки,  какие на  коже  бывают от
холо-да,  а горизонта видно  не  было, в отдалении стоял про-зрачный голубой
туман, и в этом тумане совсем темно-синими казались паруса вставшего на ночь
на рейде судна.
— Доброе  утро, Миша, — тихо  сказал  за  моей спиной Лодкин.  Видно,
штиль и на него подействовал.
— Что это за судно, не знаете, Ваня? — тихо спро-сил я,
— Учебный  парусник  "Витязь", —  ответил  он и  вдруг гулко, страшно
захохотал,  закашлял,  засморкался, прихо-дя  в себя. Он  не заметил, как  я
вздрогнул. "Витязь"! Это тот самый, что закупил  все карточки  Ирины. Как бы
не было беды!
Кое-как одевшись и умывшись, выскочил на набереж-ную. По ней, по лужам,
не  просохшим  еще  после  штор-мового прибоя,  от своей  гостиницы к  нашей
торопилась Ирина. За ней, разевая от молодого счастья рты, выша-гивал  отряд
курсантов с "Витязя". Катер с "Витязя" дви-гался в море параллельным курсом.
Я бросился вперед.
— Миша, Миша!--закричала Ирина. — Поклонники! Целый фрегат!
— Барк.  Это  барк, а не фрегат, —  сказал я,  хватая ее за  холодные
испуганные руки.
— Но дело не в этом, — быстро заговорила Ирина, — сейчас я встретила
Баркова, и он проговорился. Миша, здесь обман, заговор, Миша!
Я  увидел бегущего  к  нам по набережной Игорька. Он умоляюще  прижимал
палец ко рту, хватался за голову. Ирина, мстительно  закусив губы, взглянула
на   него.   Кур-санты    стояли   неподалеку,   по    отряду   волнообразно
рас-пространялись нежные улыбки.

—  Миша, я выхватила у него сценарий и сразу  все  по-няла. Это обман!
Конюшка --это не маленький человек, это лошадь!
Барков уже подбежал и стоял рядом, тяжело дыша.
— Да, это  лошадь,  -- продолжала  Ирина, —  она  у  не-го,  у  этого
модерниста несчастного, ходит там по арбу-зам, как по головам. Это лошадь.
Всегда в тяжелые роковые минуты жизни я станов-люсь железным человеком.
Внутри у меня все трепещет, вся боль  моя и слезы,  а внешне  я  -- железный
человек.
— Это жестоко, Игорь, — сказал я холодно и спокой-но. — За что же ты
меня так?
Барков бросился ко мне, но захлебнулся от волнения.
—  Пойдем, Мишенька, — заплакала Ирина, — уедем  отсюда. Какое право
они имеют так тебя обижать?

6

К  вечеру   того  же  дня   мы  приехали  на  Симферополь-ский  вокзал.
Привокзальная площадь и  крыши машин бы-ли  покрыты снегом. Ирина куталась в
легкое  свое  замше-вое  пальто  и  иногда вздрагивала,  все  еще  переживая
на-несенное мне оскорбление. Я нес ее чемоданы, а она мой портфель.
Вокзал хмуро  высился над  нами, а  перед  его  чудовищ-ным  портиком и
высоченным шпилем, перед длинными колоннадами мы казались  себе маленькими и
несчастны-ми. Таксисты провожали нас ироническими взглядами.
Мы  купили  билеты   на  московский  поезд  и  заложили   свои  вещи  в
автоматическую камеру хранения .
До отхода  поезда  оставалось еще  часа два. Мы вспо-мнили, что  не ели
ничего с утра.
— Я не хочу в ресторан, — сказала Ирина, — просто противно подумать,
как все там будут смотреть, когда мы войдем.
Я  смотрел  на нее — эдакая модная  птичка в  высочен-ных  сапогах  на
тоненьком каблуке  и в коротеньком паль-тишке,  озябшая, с красным  носиком,
она  проявляет пре-данность и тонко мне сопереживает.  Чудеса, да и  только,
подумал я  и вдруг почувствовал себя счастливым,  как ни-когда. Не  думайте,
что я выдумываю, все так и было.
Мы вышли  из  здания  вокзала и вдруг  увидели  под сво-дами колоннады,
казавшейся  бесконечной,  высокую  стой-ку  с  большой   надписью  над  ней:
"Комплексные обеды".
— Вот то, что нам нужно, — сказала Ирина и взяла ме-ня за руку,
Мы взгромоздились на высокие неудобные табуретки, и ноги наши повисли в
пустоте.
За стойкой орудовала  запыхавшаяся тетенька, седые  пряди волос свисали
из-под колпака, она  открывала крышки  огромных кастрюль, и оттуда  столбами
подни-мался пар,  как  из преисподней.  Она запускала в кастрю-ли черпаки  и
как-то  зло,  ожесточенно выдавала  на-гора  порции  комплексного обеда.  За
спиной  у  нее,  на  белых  дверцах  холодильника,  красивыми  буквами  было
написа-но: "Бульоны, соусы, компоты, кисели".
Обеды, собственно  говоря, были  не  так уж  и деше-вы — 77 копеек.  В
комплекс  входило: харчо из  перловки,  плов  из  перловки,  стакан  кофе  с
молоком.  Правда,  мяса было  много  и в плове и в харчо, а может быть,  это
только нам подавальщица так удачно зачерпнула.
Мы  ели с  Ириной, а под ногами у нас,  как  и  у всех дру-гих  едоков,
крутились  собаки: породистая гончая сука  с отвисшими сосками,  здоровенный
черный  пес неизвест-ного  происхождения  и несколько  маленьких  шавок.  Им
бросали со  стойки кости  и стряхивали с  ложек перловку, едоки приходили  и
уходили, состав был текучий, и вдруг мы остались с Ириной одни за стойкой, а
подавальщица застыла, окаменела, уперев свой черпак в бок.
Я посмотрел на Ирину, как она ест, она посмотрела на меня, как я ем, мы
улыбнулись  друг  другу,  я  поднял  голову  и  посмотрел  вверх  под  своды
колоннады. Колон-ны  были  не круглые, а с  острыми  гранями, они были очень
высоки,  и  наверху  было темно, капителей  видно не было, там шла  какая-то
хлопотливая птичья жизнь, возня, шебуршание, трепет крыл.
Закатное  солнце  вдруг  вырвалось  из  туч,  и  напор  его  был  таким
неожиданным и  сильным, что сразу стал таять снег, образовались лужи, сверху
потекло, и мы с Ири-ной оказались как бы за шторой из прямых звенящих струй.
Небо  стремительно  голубело,  алело, зеленело, а в  колоннаду ворвался
резкий и совершенно весенний ве-тер.
— Киселя хочу, — сказала Ирина.
— Киселя у нас не бывает — отрезала подавальщица.
— А если поискать? — спросил я.
— Не спорь, — остановила меня Ирина и улыбнулась подавальщице.
И та вдруг улыбнулась ей и крикнула в трубу, по  ко-торой ей сверху, из
ресторанной кухни, спускали чаны с комплексным обедом:
— Витек, кисельку завари!
— У-у-р-р-ах! — пронеслось сверху по трубе.
— Сейчас будет, дочка, — сказала подавальщице Ирине.
Откинув  кисею  весенней  капели,  к  стойке  подошли  три  курсанта  с
парусника "Витязь",
— А, вот вы где! — закричали они. — А мы вас по все-му вокзалу ищем!
Они уселись рядом с  нами на табуреты  и  уставились на  Ирину молодыми
нахальными глазами.
—  Мы в Мурманск направляемся, — сказали они, — а  оттуда  на Остров
Свободы. Хотите с нами, уважаемая ар-тистка Иванова?
— Можно мне с ними, Миша? — спросила Ирина.
— Он что, муж вам, этот геноссе? — спросили кур-санты.
— Просто любимый человек, — ответила Ирина.
Курсанты весело застучали ложками, требуя комп-лексного обеда.
Подавальщица, весело ухая, давала пар.
Сквозь капель прошла высокая  старуха на тонких каб-луках.  Она  была в
горжетке с острой, чуть тронутой временем лисьей мордочкой.
За старухой на задних лапах шествовала вороватая скотина Рекс.
— Рекс, атанде! Алон, алон, — позвала его старуха и подошла к стойке,
виляя бедрами.
— Садись, мамаша, — сказали курсанты.
— Хоть в разлуке жить не просто, все равно  люблю матроса, — напевала
старуха, усаживаясь, — синеглазого матроса с голубого корабля..
Наши  собаки  сразу  приняли  Рекса  в   свою  компанию.  Потом  пришел
студент-заочник, тоже уселся и занялся вырезанием профилей.
— В Москву еду на сессию, деньги нужны, — объяс-нил он.
Сколачивалась  хорошая  компания.  Становилось  весе-ло.  Подавальщица,
подпевая  старухе,   пританцовывала  от  котла  к  котлу.   Пустые  кастрюли
поднимались вверх по трубе,  вниз опускалась  перловка с бараниной. Курсанты
ложками отбивали матлот. Ирина слегка комбинировала своими глазами и руками.
Мы  с заочником  рассуждали о стихах  Алексея Зауриха. Рекс  подбивал  собак
разом  прыгнуть  на  стойку  и все  сожрать.  Бродячая аристократ-ка,  тряся
выменем, урезонивала его.
Уже стемнело, когда появились Игорь Барков и Ра-фаэль Баллоне.
—  Миша, ты  уж  меня  прости  за  эту маленькую хит-рость, —  сказал
Игорек, — Все у нас не  ладилось, и я решил вызвать тебя. Ты бы знал, как с
твоим  приездом ожили  люди,  как они подняли  головы, поверили в свои силы.
Может быть, вернешься?
— Нет, он не вернется,--сказала  Ирина,--но вас, Барков, мы прощаем. И
вас тоже, --сказала она Рафику.
Что-то  загрохотало,  и из  трубы  вылез, сияя  белозубой улыбкой,  сам
чумазый Витек с огромной чашей пунша. Над чащей трепетал голубой пламень.
— А вот и киселек! — закричал он.
— Сюрприз! — захохотала подавальщица.
Собаки встали на задние лапы и уткнулись носами в наши локти.
А  мы  сидели,  шумно  пируя,  словно  рыцари  и прекрас-ные  дамы  под
закопченными сводами нормандского зам-ка. Мы делили голубой огонь и перловку
и бросали кости нашим собакам.
Боже  мой, думал я, смертные люди! Ведь  невозмож-но даже подумать, что
всех нас когда-нибудь не станет, даже этих курсантов, даже Ирины, боже  мой!
Ведь в это невозможно  верить, это невозможно  понять. Что же де-лать? Может
быть, верить друг в  друга, в то, что соедини-ло нас сейчас здесь, в то, что
тянет  сейчас всех людей во всем мире  к этой  нашей стойке? Ведь  мы же все
должны друг друга утешать, все время ободрять, разговаривать друг с другом о
разном,  житейском,  чуть-чуть  заговари-вать  зубы,  устраивать  вот  такую
веселую кутерьму, а не подкладывать друг другу свинью и не ехидничать. Но, к
сожалению,  как часто люди ведут  себя так,  будто не  ум-рут они никогда, и
лишь временами все  складывается так благополучно, как сейчас. Жаль, что вас
не было с нами.
Уже два  раза объявили  по радио о посадке, когда к  колоннаде подъехал
открытый "ЗИЛ-110"  и из него  вы-шел Герострат. Путаясь в своей тунике,  он
деловито про-шел за колонны. В руках он нес канистру с бензином.
— Все  слава, все стремление к  славе,  -- ворчал он, обливая бензином
стены Симферопольского вокзала. — Мало мне храма Афины, нет, надо еще сжечь
этот дво-рец... Пароход своего имени я уже того, а теперь, зна-чит...
— Эй ты, Стратостат! — закричали курсанты, слезая с табуретки. —  Не
балуй псих! По кумполу захотел?
Не знаю, чем  кончился спор  курсантов  с Геростратом, потому  что мы с
Ириной пошли уже к поезду.

7

Яцека  мы  застали в  мастерской.  Он  жарил себе пель-мени.  В  центре
помещения высилось нечто огромное, за-крытое мокрыми тряпками.
— Во-первых,  рад вас  видеть, — сказал Яцек, — а  во-вторых, и  сам
могу похвастаться. Получил заказ.  Рабо-таю над скульптурной группой "Мирный
атом".
Он содрал  тряпки,  и мы увидели группу, выполненную пока что в  глине.
Здесь  сидела женщина  с  чертами  Ири-ны, а рядом  с  ней  пытливый молодой
ученый, смахиваю-щий на меня, а за их  спинами, положив им на плечи тя-желые
руки, высился отягощенный идеями мыслитель, напоминающий самого Яцека.
— Скоро я стану большим человеком,  Миша, — сказал  Яцек, — и тебя в
люди выведу.
Все  так и получилось. Яцек вывел меня в люди. Ирина стала моей  женой.
Давно это было.

1964