Катапульта
1
Я впервые видел Скачкова таким элегантным. Все на нем было
прекрасно сшито и подогнано в самый раз, а я выглядел довольно
странно. На мне были засаленные измятые штаны и зеленая
рубашка, которую я каким-то образом купил в комиссионке. Думал,
черт те что покупаю, а оказалось - самая обыкновенная зеленая
рубашка. Итак, грязные штаны и зеленая рубашка. В таком виде я
возвращался из экспедиции.
Поездка на теплоходе по этой тихой северной реке доставляла
нам обоим большое удовольствие. Мы прогуливались по палубе от
носа к корме и обратно по другому борту, приятно было.
Одного я только побаивался - как бы нам не вломили по
первое число. Прогуливаясь по палубе, я прикидывал, кто из
пассажиров мог бы нам вломить. Скорее всего это могли сделать
летчики - двое с желтыми погонами (летный состав) и один
техник-лейтенант. Да, это будут они.
Я оглянулся - летчики удалялись, помахивая фотоаппаратами.
Я посмотрел на Скачкова. Кажется, он и не думал об этом. Он был
невозмутим и спокойно рассказывал мне, а вернее - самому себе,
о своих творческих планах.
С него хватит. Это мне все церквушки в диковинку, а ему они
- вот так! По своей натуре он не научный работник, а скорее
художник. Конечно, древнее зодчество, фрески, прясницы, мудрая
простота, тра-та-та... Это много дает поначалу, но он не может
все время исследовать, он должен создавать. Ведь он художник, и
неплохой, скорее первоклассный.
- В Питере покажу тебе свою графику. Это что-то
необычайное, - сказал он, улыбаясь.
Мне нравится Скачков. Я понимал, что он над собой
издевается. Есть такие люди, что постоянно играют сами с собой.
Казалось, что для Скачкова его собственная персона
- только объект для наблюдений. Казалось, что все его
улыбочки и ухмылки относятся к нему самому: "спошлил", "ну
и тип", "разнюнился", "вот дает" и т. д. Скачков был спокоен и
ироничен. Я чувствовал, что это философ. Честно говоря, я
немного восхищался им и думал, что в дальнейшем буду таким, как
он. Прямо скажу - я совершенно серьезно относился к своей
зеленой рубашке. Скачков был старше меня на шесть лет. Мне было
двадцать четыре года, а ему тридцать.
Мы познакомились с ним в экспедиции. Он учил меня ловить
щук на спиннинг.
- Это же так просто, - говорил он. - Смотри! Бросаешь
блесну, - следовал размах и мастерский бросок,
- подождешь немного и накручиваешь.
Мне нравилась эта охота, интересно было смотреть, как меж
колеблющихся подводных стеблей появлялась серебристая блесна, а
за ней с грузной стремительностью летела щука. Потом Скачков
делал какое-то движение, и щука уже билась в воздухе словно
повешенная.
У меня не получалось. Мне казалось, что размахиваюсь я не
хуже Скачкова и накручиваю я точно как он, но, видно, все-таки
я делал что-то не так. Я вообще "неумека", как называли меня в
детстве. Я думал, что навсегда погиб в глазах Скачкова, потому
что мы каждый вечер охотились на щук и я за все время не поймал
ни одной. Наши лодки стояли в камышах, а над озером на холме
чернела церковь, построенная без единого гвоздя, а у подножия
холма в тихой заводи стоял наш катер. Мне казалось, что я смог
бы построить такую церковь, но разобраться в моторе катера было
мне не под силу.
Скачков посмотрел на свое отражение в стекле ресторана,
одернул пиджак и усмехнулся.
"Ишь ты, обарахлился", - казалось, говорила его усмешка.
Стекла ресторана полукругом выходили на нос теплохода. Я
увидел там внутри Зину. Она сервировала столы к обеду. Я
подмигнул ей. Она как-то смущенно улыбнулась и зыркнула в
другую сторону. С другой стороны стеклянного полукруга в
ресторан смотрели летчики - летный состав и техник-лейтенант.
Мы пошли и столкнулись с ними на самом носу.
- Осторожней надо ходить, - сказал старший по званию,
капитан.
- Виноват, - рассеянно произнес Скачков, и мы разошлись с
летчиками.
Я посмотрел теперь на Зину с другой стороны, с правого
борта. Она шла с подносом между столиков, нарочно глядя прямо
перед собой, не обращая внимания ни на нас, ни на летчиков. Она
была черненькая, маленькая, вся какая-то обточенная, словно
шахматная фигура. Я представил, как стучат там, за стеклом, ее
каблучки и как тихо позванивают пустые фужеры на ее подносе.
Она такая и есть - четкий стук и тихий звон.
Да - нет, есть - нет, вот счет - спасибо, уберите руки -
это четкий стук.
А что в ней тихо звенит, я не знал. Такое сразу не увидишь.
- Хорошая девчонка, - сказал Скачков. - Женись на ней.
Я даже вздрогнул от неожиданности.
- Да ты что?!
- А что? Лучшие жены получаются из таких.
- Из каких это таких? - спросил я.
Скачков посмотрел мне в лицо и усмехнулся.
- Из таких маленьких и четких.
Ее четкость, понял я, для него не секрет, но знает ли он
про звон?
На корме мы снова увидели летчиков. Двое из них стояли
обнявшись на фоне флага Северо-Западного речного пароходства, а
третий наводил на резкость фотоаппарат. Мы остановились.
Капитан опустил камеру и пробурчал:
- Ну, проходите.
- Делайте ваш снимок, - приятно улыбаясь, сказал Скачков.
Он щелкнул, мы прошли.
- Эй, зеленая рубашка! - позвали меня.
Старший лейтенант протягивал мне камеру со словами:
- Не можешь ли ты, друг, щелкнуть нас втроем?
Чуть поспешней, чем надо это было сделать, я взял аппарат.
Я увидел в видоискателе их всех троих. Теперь у меня была
возможность рассмотреть их лица.
Капитан был в возрасте Скачкова. Он хмурился, как бы давая
мне понять: "Снимаешь? Снимай! Твое дело - только нажать
затвор, и все. И можешь идти. Раз-два!"
Старлей был помоложе его года на три. У него было лицо из
тех, что называют "открытыми". Он щурил хитроватые глазки и,
видимо, был очень доволен тем, как ловко он приспособил меня
для этого дела.
Техник-лейтенант был, наверное, моим ровесником. Он думал
только о том, как он получится, и весь одеревянел под
объективом.
- Внимание, - сказал я.
Летчики приосанились. Эти славные ребята понимали значение
фотографии.
- Пятки вместе, носки врозь, - тихо сказал за моей спиной
Скачков. - Грудь вперед, живот втяни.
Кажется, капитан расслышал. Я сделал снимок и отдал ему
камеру. Мы со Скачковым снова пошли к носу теплохода и
остановились, облокотившись о борт, возле ресторана.
Зина сидела, положив подбородок на кулачок, и смотрела
вдаль, на реку, залитую солнцем, и тихие лесистые берега.
Другая официантка сидела рядом, что-то быстро говорила ей и
смеялась. Но Зина будто ее не слушала, она смотрела вдаль, нет,
не то чтобы мечтала, а просто смотрела на реку, а не на свою
товарку и не на сервировку.
"Вот сейчас в ней и идет этот тихий звон", - подумал я и
спросил Скачкова:
- А ты бы женился на ней?
Прежде чем ответить, Скачков посмотрел на реку и на Зину.
- Сейчас женился бы не раздумывая, но тогда не женился бы.
- Когда?
- Когда я женился на своей жене.
Вторая официантка что-то сказала Зине на ухо, хотя в зале
никого не было, и та вдруг резко, вульгарно рассмеялась. И
оттого, что звука не было слышно, впечатление от ее
распахнутого рта с мостом и коронкой на верхней челюсти было
особенно неприятным.
Я беспомощно посмотрел на Скачкова. Как мы будем выходить
из этого положения? Ведь наговорили черт знает что.
Скачков смотрел на хохочущую официантку, потом сам
засмеялся и посмотрел на меня. Я понял, что чуть было не сел в
лужу, точнее, сижу уже в ней по горло, а он опять на высоте.
Ведь он снова блефовал, вел свой обычный розыгрыш то ли на
самого себя, то ли на меня, а скорее всего и себя, и меня, и
всего вокруг. А я чуть было не рассказал ему про выдуманный
мной "тихий звон".
2
Река текла нам навстречу совершенно неизменная, такая же,
как триста лет назад, если не обращать внимания на бакены.
Длинные отмели, частокол леса или свисающие к воде ивы, редкие
хмурые избенки, женщина с коромыслом на мостках, и вдруг за
поворотом все изменилось. Здесь было водохранилище и шлюзы,
гидростанция и маленький городок при ней. Мы стали чалиться.
За пристанью был маленький базарчик. Торговали застарелой
редиской, огурцами и ягодами. Мы купили клубники. Кулечки были
свернуты из листков школьной тетради в косую клетку. Я различал
слова, написанные фиолетовыми чернилами: "Этапы развития
капитализма в Европе. 1) Борьба феодалов с горожанами".
Скачков развернул свой кулечек и хохотнул:
- Вот они, приметы нового, так сказать.
После "борьбы феодалов с горожанами" ничего нельзя было
разобрать, все расплылось. Чернила смешались с кроваво-красным
клубничным соком.
Мы увидели, что неподалеку с какого-то причала прыгают в
воду пассажиры нашего теплохода. На краю причала в красном
купальничке стояла Зина, похожая на статуэтку.
- Пошли выкупаемся, - сказал Скачков.
Рядом с Зиной готовились к прыжку в воду летчики. Они были
мускулистые и неплохо сложены, но их сильно портили длинные
синие трусы. Я ни за что не остался бы в таких трусах. Плавки
на мне были что надо, а на Скачкове
- вообще блеск.
Летчики стали прыгать в воду, вернее - падать в нее. Они
прыгали "солдатиком", ногами вниз, очень неумело и смешно.
Вынырнув, они поплыли грубыми саженками, а то и "по-собачьи",
отфыркиваясь и счастливо смеясь.
- Зиночка, прыгайте! - крикнул капитан, и они все
уставились на причал.
Зина жеманно заерзала.
- Ой, боюсь! Какая вода?
- Мо-о-окрая! - закричал техник-лейтенант.
Скачков, расправляя плечи и поигрывая отличными мускулами,
направился к краю причала. Он прыгнул не вниз, а вверх,
вытянулся в воздухе, как струна, потом сложился комочком и,
вытянув руки над самой водой, вошел в нее без брызг.
- О-о-ой! - восхищенно воскликнула Зина. Она подалась
вперед и сияющими глазами следила за Скачковым, а я смотрел на
нее. Она была тоненькая- тоненькая, а грудь - с ума сойти, и
ручки, и ножки...
А Скачков внизу выдавал стили - и брасс, и кроль, и
баттерфляй.
- Сколько вам лет, Зина? - спросил я.
- Все мои, - машинально отпарировала она, но вдруг медленно
повернулась ко мне и спросила: - А что?
- Знаете, кто вы? - сказал я. - Вы - четкий стук и тихий
звон.
- Оставьте ваши шуточки при себе, - быстро сказала она и
стала смотреть в воду, но вдруг опять повернулась и заглянула
мне в глаза. - Что это? Я не понимаю... Тихий звон...
Голос ее звучал робко, и вся она в этот момент была
неуверенность, и робость, и трепет молодого клейкого листочка.
- Ну, что же ты? Прыгай! - закричал из воды Скачков.
Я прокашлялся и засмеялся.
- Будильник, - сказал я. - Четкий стук - тик-так, тик-так,
и тихий звон - тр-р-р... Будильник с испорченным звонком.
Она захохотала, как тогда, резко и вульгарно.
— Ну и комик! — сказала она и очень по-бабьи, по-деревенски,
спрыгнула в воду.
Я прыгнул за ней. Прыгнул не с таким блеском, как Скачков,
но все-таки достаточно спортивно.
3
За обедом Скачков, виновато улыбаясь, сказал, что считает
себя самым что ни на есть идиотским фанфароном и сопляком.
Зачем ему понадобилось демонстрировать перед летчиками свое
превосходство в прыжках в воду, показывать свой высокий класс?
Все это очень глупо, но...
- Понимаешь, когда я раздеваюсь и если к тому же на мне
хороший загар, я сразу становлюсь шестнадцатилетним пацаном.
Просто чувствую каждую мышцу и весь свой сильный организм.
- Кончай рефлектировать, - с некоторым раздражением сказал
я, - ты просто сделал хороший прыжок, и все. Летчики уже давно
забыли про твои прыжки. Вон, посмотри, как обедают.
Летчики обедали шумно и напористо. Весь стол у них был
заставлен бутылками пива и "столичной".
Мы выпили по второй. Зина принесла суп. Мы съели суп и
выпили по третьей.
- Ты знаешь, что у меня два года назад была выставка?
- вдруг спросил Скачков.
— Нет, не слышал.
Он горько усмехнулся.
— Никто об этом не слышал, потому что выставка не
представляла интереса.
— Да? — сказал я, глядя в окно.
Собственно говоря, я почти не знал его, талантлив он или
нет, и для меня вовсе не было ошеломляющим открытием то, что
его выставка не представляла интереса.
— Я тебе все сейчас расскажу, — возбужденно сказал Скачков.
Я его еще не видел таким. — Пейзажики. Я выставил свои пейзажи
— акварели и масло. Я не люблю пейзажи. Я люблю свою графику,
но ее-то я не выставил. Потому что выставку организовал один
кит из академии, а ему не по душе была моя графика. Потому что
он сам пейзажист, и я, значит, представлялся почтеннейшей
публике как один из его старательных учеников. Потому что
пейзажики у меня были кисло-сладкие, добропорядочный
импрессионизм, и вашим и нашим, а графика его раздражала.
Потому что в ней я был самим собой, а это его не устраивало. Не
надо дразнить быков, говорил он, наверное имея в виду самого
себя как одного из быков. Давай выпьем еще. Зиночка, мы хотим
еще. Я мог все-таки выставить графику, поставить его перед
фактом. Кое-кто советовал сделать это. Можно было даже
протащить через комиссию. Если бы я это сделал, ты бы знал, что
у меня два года назад была выставка. Но я не сделал этого. Ну,
давай выпьем. Будь здоров! Я не хотел рисковать, решил
— Может, хватит тебе? Выставишь еще свою графику.
— Будь здоров! Может, выставлю, а может, и нет. Ну, если не
выставлю, то что? Что произойдет? Ничего особенного. Каждому —
свое. Правильно?
Последний вопрос был обращен к летчикам.
Те уже съели второе и теперь курили, попивая водку и пиво.
Старлей что-то рассказывал, они смеялись и не услышали
Скачкова. Он налил себе рюмку и встал.
— Пойду поговорю с ними за жисть-жистянку. Они все знают.
Ты ни черта не знаешь и не можешь пролить бальзам на мои раны,
а они все знают и прольют.
— Сядь, Скачков. Не лезь к летчикам.
Но он направился к ним, высокий, коротко остриженный, в
сером пиджаке с двумя разрезами. Он подошел к ним и что-то
сказал, они потеснились, и он сел, положив руку на спинку
капитанского стула. Неужели он начнет им сейчас рассказывать
про свою графику?
Тут включился в работу радиоузел теплохода и заиграла
музыка из «Оперы нищих». Я сидел и думал, что лирикам моего
типа легче жить. У нас все неясно: грусть и недовольство собой,
а стоит увидеть девушку или радиоузел начнет работу — и все
меняется. Мы похожи на радиоприемники с плохой комнатной
антенной: много разных звуков и много помех, ничего не поймешь.
А стоит ли выводить антенну наружу, да еще делать ее
направленной? Куда направлять ведь неизвестно, и пусть так
будет, все лучше, чем психология Скачкова, с которой жить,
должно быть, почти невозможно.
— Дайте счет, Зина.
Она вынула из кармана блокнот и стала считать. Она стояла
совсем близко, точеное, как шахматная фигура, существо в черной
юбке и нейлоновой кофточке, и считала:
— Солянка два раза, бифштекс два раза…
— Сколько же вам все-таки лет? — спросил я.
— Двадцать, — сказала она тихо. — Я из Павловска.
Ей-Богу, она чуть не плакала. В ней, должно быть, в эту
минуту звонили все ее тихие колокольчики и пустые фужеры…
— Вечером погуляем по палубе? — осторожно спросил я.
Она кивнула и отошла.
В эту минуту с грохотом отлетели стулья, и я увидел, как
вскочили капитан и Скачков. Капитан взял Скачкова за лацкан
пиджака.
— Что-о? — гремел он. — Пятки вместе, носки врозь? Это
мы-то? Ать-два?
— Осторожно, — сказал Скачков, освобождаясь, — владею
приемами бокса и самбо.
Вскочили старлей и техник-лейтенант.
— А по по не по? — улыбаясь сказал старлей, поворачивая
Скачкова за плечо.
Это означало: «А по портрету не получишь?»
Я подбежал и стал оттирать Скачкова от летчиков.
— Товарищи, вы же видите, он пьян.
— Сопляки и дерьмо! — гремел капитан. — И ты дерьмо, хоть и
демобилизованный! — крикнул он мне в лицо.
— Почему демобилизованный? — обалдел я и понял: зеленая
рубашка.
— Выбирайте выражения, штабс-капитан, — тихо процедил
Скачков.
— Выйдем отсюда, — сказал капитан, и летчики зашагали к
выходу на палубу.
Я понял, что нам сегодня вломят по первое число. Выходить
не хотелось, но надо было идти. Мужской закон: раз тебе говорят
«выйдем отсюда», значит, надо идти.
На палубе мы снова сгрудились в кучу и взяли друг друга за
одежду.
— Ты знаешь, сколько раз я катапультировал? — сказал
капитан, приближая ко мне свое лицо с холодными и затуманенными
зрачками. — А Мишка, а Толька? Знаешь, сколько раз мы
катапультировали? Это тебе ать-два?
Палуба покачивалась у нас под ногами сильнее, чем это было
на самом деле.
— А ты думаешь, я не катапультировал? — С отчаянной
решимостью крикнул я. — Почему ты решил, что я ни разу не
катапультировал?
Капитан был озадачен.
— Иди ты, — сказал он.
— А ты думаешь, он не катапультировал? — осмелев, крикнул
я, резко кивнув на Скачкова.
— Так вы, ребята, летчики? — капитан сдвинул фуражку на
глаза.
— Я так и думал, что этот друг катапультировал, — сказал
старлей, кивая на меня, и повернулся к Сачкову. — И ты, значит,
тоже?
Он облегченно засмеялся. Он, видно, не любил драться.
— Естественно, — сказал Скачков, — катапультирование
— мое обычное состояние.
— Значит, знаете, что это за штука, — улыбнулся
капитан, — а я уж думал: сейчас как дам наотмашь. Ну,
давайте будем друзьями.
Мы пожали руки и разошлись. Я отвел Скачкова в каюту, и там
он рухнул на диван.
4
Я вышел на палубу. Летчики стояли на корме, разламывая
булку и бросали куски мартынам. Птицы пикировали и хватали
куски на лету. Я поднялся на верхнюю палубу, где капитанский
мостик, и сел там, притулившись к вентиляционной трубе. Я
старался не смотреть на берега, и надо мной было только
огромное небо. На нем не хватало лишь белой полосы от
реактивного самолета. Сколько раз я видел эти бесконечные
хвосты, ползущие за еле заметной и изредка вспыхивающей на
солнце точкой. На немыслимой высоте на сверхразумой скорости
проходили военные машины. Трудно было представить, что там
люди, а они там были. Парни в длинных трусах, ультрасовременные
люди крестьянского происхождения.
Весь свист и рев раздираемого пространства обрушился на
меня. Человек мечтал когда-то уподобиться птице, а превратился
в реактивный снаряд. Смертельная опасность, собранная в каждый
километр, а километр - это только подумать о маме. Прекрасен
пущенный в небо серебристый снаряд и человек, находящийся в
нем. Человек взял в руки машину и перенял ее смелость, ибо что
же тогда такое катапультирование, как не общая смелость
человека и машины? Катапультирование ради спасения себя, как
ценного авиакадра, и ради эксперимента, а то и просто
"отработка техники катапультирования"??? Это та же смелость,
что смелость сопла, изрыгающего огонь, и смелость несущих
плоскостей. И ни минуты на мысль, и ни секунды на трусость.
Нажимайте то, что надо нажимать, проигрыш или выигрыш - это
будет видно внизу. Смелость, естественная, как дыхание, потому
что там, на большой высоте, не быть смелым - это все равно, что
прекратить дышать.
А на земле другие законы, думал я. Например, когда ты
стоишь перед человеком, которому хочется плюнуть в лицо. Ты
знаешь, что он заслужил добрый плевок в переносицу, и все в
тебе дрожит от желания плюнуть в лицо. Конечно, это риск, но
риск-то дерьмовый по сравнению с катапультированием на большой
высоте. И ты понимаешь это, но... можно плюнуть, а можно и не
плюнуть...
Это как прыжок с парашютной вышки. Можно прыгнуть, а можно
в последний момент сказать, чтобы тебя отвязали. И стушеваться,
тихо спуститься по лестнице. Внизу этого могут даже не
заметить, потому что толчея, а вокруг и других аттракционов
полно.
Я учился в школе и окончил ее. Учился в институте и его
окончил. Сейчас вот работаю. Прочел много книг. Занимался
спортом. Написал несколько картин, а сейчас пробую свои силы в
литературе. У меня есть умные друзья, достойные подражания, и
девушки, с которыми приятно проводить время. Но почему вдруг
сейчас мне стало горько оттого, что я никогда не набирал
высоты, на которой перестают действовать земные законы? Никогда
мой пульс не превышал ста ударов в минуту (даже после
баскетбольного матча), и формула крови всегда была в покойном и
прекрасном состоянии. Никогда я не терял сознания. Никогда
катапульта не выстреливала мной в разреженную жгучую атмосферу.
5
Я спустился с верхней палубы в тот час, когда зажглись
первые звезды и радиоузел начал свою работу опять с "Оперы
нищих". За дальним лесом было светло, как возле витрины
универмага, - там была луна. Крытая палуба была освещена слабо.
Я вспомнил о Зине и, разыскивая ее, пошел к корме.
Я увидел ее, только когда сделал почти полный круг. Она
стояла с техником-лейтенантом. Они облокотились на перила и
смотрели в воду.
- Вы сами откуда? - спрашивал лейтенант.
- Откуда я, там меня нету, - хрипловато засмеялась Зина.
- А я из Череповца, - ласково сказал лейтенант.
Я прошел мимо и быстро пошел по другому борту снова к
корме. Луна уже поднялась над верхушками деревьев. Когда я
снова поравнялся с Зиной, на ее плечи был наброшен
лейтенантский сюртук с серебряными погонами.
— И вы тоже, значит, катапультировали? — совсем по-девчачьи
спросила Зина. Ярко блеснул ее правый глаз.
— Нет, — сказал лейтенант печально, — я не катапультировал.
Я техник. А без нас, знаете, ни одна машина не полетит…
Теплоход выходил в озеро, а луна набирала высоту. Я постоял
немного на корме наедине с луной и с флагом Северо-Западного
речного пароходства. Потом снова пошел к носу.
— А я из Павловска, — тихо сказала Зина лейтенанту и
склонила голову. Она не видела, что выделывал лейтенант своей
левой рукой. Его рука витала над ее спиной, не решаясь
опуститься. Когда она опустилась, я ушел.
Скачков сидел на диване и читал журнал «Пионер». Это была
одна из его странностей — он любил с глубокомысленным видом
читать этот журнал.
Он был без пиджака, но галстук затянут, а мокрые волосы
расчесаны на пробор. Видно, он принял душ и очухался.
— Очухался? — спросил я, садясь напротив.
Он поднял на меня белесые, горящие дьявольской насмешкой
глаза.
— Ах, не волнуйся, — сказал он, — ничего не поделаешь,
каждому свое.
— Отвяжись ты от меня, очень прошу, — сказал я через силу.
Он кивнул.
— Гуте нахт.
И перевернул страницу.